Twitter

Оказывается, у Карлоса Руиса Сафона вышел посмертный сборник рассказов, который называется «Город туманов». Сафон такой писатель, у которого я действительно прочла все-все книги, потому что он умел писать идеально эскапистские вещи, такие, каких обычно смутно хочется, но редко удается найти: с полуразрушенными особняками, мрачными наглухо запертыми комнатами, старинными книжными магазинами, семейными тайнами и дрожанием фонарных отражений в темных лужах непременно ноябрьской ночью. Он был совершенно искренним готическим писателем, безо всякой стыдливой постмодернистской иронии, и эта его искренность, с которой он разбрасывал по сюжету черные розы, страшных кукол, загадочных незнакомцев и проклятые книги и делала его романы такими же увлекательными, как почти все книги в детстве, потому что в итоге это и было то самое детское чтение – для взрослых читателей.

ТТТТ ТТ ТТ МИЛЛИОН Т

У нас, кстати, появились два аудиоспектакля по книгам Памелы Трэверс о Мэри Поппинс – в том самом переводе-пересказе Заходера, (и здесь хорошо было бы поговорить о том, чем перевод детской литературы отличается от взрослой, и о том, как перевод становится самостоятельным произведением и частью культурного кода), но, если вкратце, то это просто довольно большое событие, первая бережная аудиопередача одной из основных книг нашего бывшего детства, как всегда с дотошным вниманием к качеству записанная издательством «Вимбо».

Скоро объявят Нобелевского лауреата по литературе, очень хочу, чтобы получил Юн Фоссе, хотя бы потому, что в скандинавской литературе сейчас действительно происходит много интересного и необычного (нет, конечно, есть и приятная стабильность, я, например, только вчера закончила читать датский бестселлер «Смола» Ане Риэль, в котором действие началось с убийства бабушки, а закончилось спасением мумифицированного трупика младенца), и очень уже хочется какого-то повода, чтобы поговорить о том, что скандинавская литература переживает lige nu. Но вообще буду рада любому не-англоязычному победителю, потому что я вот совсем не люблю писателя Франзена, но вчера взялась слушать его новый роман с каким-то чувством возвращения к привычной классике, старенькому ламповому качеству, а все потому что кроме вот этого старенького я там не вижу пока что ничего новенького, была Салли Руни, да и та сплыла в потоке языка на костяных грамматических ногах, в котором все вроде правильно, но не осталось ничего живого.

НОВОЕ ПОСТУПЛЕНИЕ

Очень долго и как-то муторно собирала список новинок на осень. О самом интересном я уже неоднократно писала, а то, что вошло в итоговый выбор, во многом, скорее важное, чем интересное. (Но если бы я руководствовалась только собственной любовью при составлении таких списков, то они целиком бы состояли из викторианской классики и скандинавской литературы, и неважно, что это все не новинки, я-то знаю, что у вас еще Бьёрнстьерне Бьёрнсон не прочитан).

К слову о скандинавских новинках: не успела включить в список, потому что издательство Simposium как-то совсем невзначай объявило, что оно наконец-то издаст самый свежий роман Питера Хёга «Твоими глазами» (пропустив предыдущий по счету, «Эффект Сьюзен», – нежный триллер про квантовую физику), но вы знайте еще, что обещают в сентябре.

А в остальном рекомендую «Маковое море» Амитава Гоша, полнокровный приключенческий роман, «Колдовской апрель» Элизабет фон Арним – весьма британская классика о том, что лучше всего жить в Италии, разумеется, Горовица с его идеальным подражанием Кристи и графический роман по Гамсуну (как видите, не обошлось без скандинавской классики). Еще у нас наконец-то издадут Хеншера, хотя я бы лучше начинала знакомство с его книгами с «Императорского вальса», там заметнее его тщательная, рельефная монументальность.

«Клуб убийств по четвергам» скорее не рекомендую, но нельзя было его не включить – миллионные продажи, издательская сенсация, все дела, но как по мне, это все те же девяностые, только в костюме из новой этики, и костюм этот, сорян, но маскарадный. Хотя я, конечно, могу ошибаться и вдруг вам понравится.

Неожиданно обнаружила, что книга Эдуарда Кочергина «Крещенные крестами» (в исполнении Александра Клюквина) – это не только какой-то чрезвычайный шедевр и важный скол русской бытовой истории, но и залежи совершенно великолепного, выпуклого русского языка.

«Вся кутерьма происходила до тех пор, пока не распахивалась дверь и в её проёме не появлялась начальница школы — седая, коротко стриженная, в тёмном аккуратном костюме тётенька с властным взглядом. Класс мгновенно замолкал. Она не спеша подходила к училкиному столу и презрительным тоном произносила такую фантастическую тираду в адрес разбушевавшихся переростков, что у тех отвисали челюсти. Причём в её ругательном уроке не употреблялось ни одного матерщинного слова. Но всегда сильно, образно, точно по характеристикам и каждый раз — по-новому. Для меня, бывшего пшека, это были уроки русского языка, поэтому я слушал её с большим интересом. Начальница школы обладала такой мощной внутренней силой, что заряжала воздух вокруг себя, и все наши жутики во главе с паханом её страшно боялись. Она награждала их такими сочными кликухами, что вся кодла переростков немела, переживая услышанное:

— Ну что, трапездоны трюхатые, снова напоганили — казаками-разбойниками прикинулись, мухососы шелудивые, курыль-мурыль вонючая! Вместо учения блеять и мумукать всю жизнь хотите, вши мясные, шамкалы свинорылые? А ты, верзила мордозадая, зачем хавалку свою расстегнул, сботать захотел или поленом в меня метнуть пожелал? Давай, попробуй. Тебе, пахан прыщавый, женихаться пора, а не второй класс коптить. Слышишь, сегодня же перед учителями отмолись за всю шоблу, иначе вохре тебя сдам и велю охочие места свинтить. Понял?! И вы, блатари-козлоблеи, уразумели науку? В минуту чтоб порядок в классе был, не то я вас, мудапёров, сама припоганю…

К концу её тронной ругани все переростки стояли перед нею, вытянувшись в струнку, и не гугукали.

В детприёмнике шептали, что в двадцатые-тридцатые годы её саму крестили крестами, но только по политической части».

Твитни если не боишься

Читаю неожиданно хорошее литературоведение, у которого на обложке даже не надо писать «содержит следы академического письма», хотя, анализируя связь позднего творчества Джейн Остен с творчеством поэтов-романтиков, в частности, Вордсворта, Уильям Дерезевиц нет-нет, да и соскользнет в понятный, привычный фрейдизм и в соединении цепочки Эдмунда с топазовым крестиком Уильяма увидит не просто сопряжение двух важных для Фанни Прайс мужских фигур, но и непременное продевание длинного и тонкого в святое и виргинальное. Но, повторюсь, соскальзывания эти крайне редки, а в основном книга Дерезевица оказалась очень ясным и увлекательным разбором трех поздних романов Остен («Эмма», «Мэнсфилд-парк» и «Убеждение»), вменяемой поыткой отыскать в них некую сообщность с темами романтизма, которые в тот момент уже заметно проникли и в тематику, и в стилистику литературного письма.

Тема не новая, разумеется, да и сам Дерезевиц Вордсворта к разбору романов пристегивает все время, как бы спохватившись, потому что заметно, как его затягивает сам этот разбор, сложная ткань поздних остеновских романов, где «сознание все время движется туда-сюда, от прошлого к настоящему, от чего само время замедляется и загустевает, принуждая нынешнее и минувшее сосуществовать в сложном темпоральном пространстве». У него очень хорошо получается разложить на какие-то проговоренные составляющие то, что обычно мы, как читатели, цепляем только краешком сознания, ухватить, из чего на самом деле сделано то самое настроение романа, его атмосфера, сам воздух. Это вообще не столько литературоведение, сколько хороший учебник писательского мастерства, довольно прикладная и дружелюбная хрестоматия, которая вдруг очень доступно объясняет, отчего так сложен и неуютен для читателя «Мэнсфилд-парк» или почему так невероятно современна «Эмма».

(«Мы любим тех, кто у нас есть, потому что не можем быть с теми, кого мы любим», — пишет, например, Дерезевиц о «Мэнсфилд-парке», объясняя его тем, что это своего рода роман без точки, без чувства читательского удовлетворения, роман, в котором нам показали две-три возможных развязки, но остановились не на самой счастливой, а на самой комфортной. В «Эмме» же он подмечает нарушение строгой системы взаимоотношений, характерной для ранних романов Остен. Здесь, как и в современных романах, друзья становятся не членами семьи, а новой семьей, замкнутость самого круга общения предусматривает пересмотр сложившихся ролей и т.д)

Но, главное, конечно, впечатление от чтения – это какое-то ощущение книжного клуба с внимательным поклонником творчества Остен и радость узнавания в тексте твоей же собственной любви. Знаете, о книгах, которые с тобой как-то невероятно совпали, обычно говорят, что их, мол, хочется забыть и прочитать заново еще раз, а с книгами Остен можно даже не забывать ничего, и все равно всякий раз читаешь как заново.

Прочла славный мемуар американской журналистки Кейт Болик, который умело прикидывается литературным нон-фикшеном. В мемуаре, как в хорошеньком блоге, собралось все, что дорого сердцу Болик, — от мертвых забытых писательниц до дизайна интерьеров, но главное отличие романа Болик от блогов в твердой обложке — это ее несомненный профессионализм в построении текста. Болик долгое время работала в Atlantic и, даже перебазировавшись за долгим рублем в интерьерный глянец, не потеряла великолепной способности сделать текст — даже размером с книжку — так, чтобы у него был конец, начало и вытекающие друг из друга подглавки.

Болик, как выяснилось, давно интересует образ spinster, но в более мягком и современном его значении — профессиональный женщины, решительно — как и сама Болик — не желающей выходить замуж. Болик занялась исследованием пяти довольно известных spinsters прошлого, которые технически не всегда были spinsters, поскольку хотя бы по разу, хоть и с сокрушительными последствиями, выходили замуж. Итого в книжке — помимо не совсем обязательных рассуждений Болик о том, как она сама любила да не вышла замуж, — есть прелестные и невероятно качественные мини-биографии чуть ли не первой в мире глянцевой журналистки (в современном понимании этого словосочетания) и писательницы Нейт Бойс, поэтессы Эдны Сент-Винсент Миллей, эссеистки Мэб Бреннан, романистки Эдит Уортон и Шарлотты Перкинс Гилман, которая была просто всем.

Заинтересовала меня, в первую очередь, Нейт Бойс, которая в конце 19 века перебралась в Нью-Йорк и стала подрабатывать журналистикой. В 1898 году ей поручили писать колонку в Vogue — от лица Bachelor Girl. Vogue — в лице его первого редактора Джозефины Реддинг — хватко вцепился в возникающий тренд, который сложно было игнорировать. Все больше и больше молодых женщин не желали выходить замуж и замуровывать себя в семейном очаге. Они переезжали в крупные города, нанимались работать машинистками, журналистками, учительницами, фотографессами — да и просто на фабрики и заводы. Они следили за модой, ходили на танцы и всячески — как выражается Болик — шли к решению вопроса, на который пока нет четкого ответа (Are Women People Yet?). Этой огромной и жадной до жизни толпе нужно было чтение, и Реддинг наняла Бойс — Bachelor Girl с прытким, бойким и чистым слогом — писать о своей жизни незамужней и независимой девушки.

Первая колонка Бойс была действительно увлекательным рассказом о том, как может незамужняя девушка в Нью-Йорке весело проводить время. Настолько весело, что к заголовку второй колонки редакторы Vogue прибавили слово fiction. (Мол, не может быть такого, женщина без мужа должна непременно страдать и падать в обмороки.)

К третьей колонке его, правда, сняли.

Нейт Бойс стала кем-то вроде прото-Керри Бредшоу, она едко и бойко писала, например, о том, как пыталась ужиться в boarding house для незамужних женщин, но не смогла, потому что там была ужасная еда и все все равно должны были собираться к чаю. Тогда она съехалась с девушкой по имени Оливия, которая оказалась страшно мелочной и Бойс в ужасе сбежала. В колонке по этому поводу она оптимистично восклицала: «Все могло быть и хуже. Я могла бы быть мужчиной и жениться на Оливии!»

Бойс потом все же вышла замуж. Муж, Хатчинс Хапгуд, уламывал ее года четыре, но ни к чему хорошему это не привело. Нейт Бойс боялась потерять независимость, боялась, что замужество — и тем более материнство — ее ограничит. День свадьбы оставил в памяти Бойс не самые лучшие воспоминания: парикмахер испортила ей прическу и, когда они с отцом садились в кэб, волосы у нее были еще мокрые. Войдя в церковь, она вдруг отчетливо вспомнила, как в детстве отец привел ее в церковь по совсем другому поводу. В семье Бойс было пятеро детей, но в эпидемию дифтерии 1880 года четверо разом умерло (за одну ночь), и они с родителями пришли в церковь, где стояло четыре маленьких белых гробика.

Выйдя замуж, Бойс тотчас же почти перестала писать и родила четверых детей. Хатч пытался сделать их брак неортодоксальным и ходил налево, предлагая ей сделать то же самое. Они потеряли старшего сына (испанка) и оба тяжело это переживали. Когда они наконец разъехались, Бойс сразу начала писать снова и написала несколько очень недурных романов, несколько сборников статей и рассказов, но депрессия ее не отпускала и под конец жизни она фактически спилась.

Твиттер хочет в друзья

Тут писательница Дженет Уинтерсон на днях сожгла свои книги. Если вы не знаете, кто такая Дженет Уинтерсон, это совершенно нормально, потому что она подчеркнуто некоммерческая писательница, которая немного, по касательной, заехала в мир больших продаж, когда ее дебютный роман Oranges Are Not The Only Fruit (рус. пер. «Не только апельсины») стал экранизированным бестселлером. Я лично больше люблю ее автобиографию Why Be Happy When You Could Be Normal?, это в принципе то же самое, что и «Апельсины», но уже очищенное от свойственной дебютным романам беспомощной всеохватности, когда автор пишет сразу все романы, которые он хотел бы написать в своей жизни, но уталкивает все в один переплет, потому что ему все кажется важным и нужным, как сороке, у которой вот-вот разорвет клюв при виде жемчужной нитки в несколько рядов. «Апельсины», на мой взгляд, серьезно пострадали от попыток долить в и без того сюрную историю о приемных родителях, которые готовят ребенка в миссионеры, еще немного искривленной сказочности в духе Анджелы Картер, это в общем, как добавить в борщ мороженое – свекольника не выйдет, выйдет все, как обычно, через жопу.

В общем, Дженет Уинтерсон действительно хорошая, талантливая писательница, но, скорее авангардная и нишевая, чем коммерческая, остальные ее работы, особенно те, что на стыке эссеистики и игровой прозы – это история, конечно, совсем не массовая. Однако, поскольку она действительно талантлива, то ее книги, разумеются, читают не только восемь с половиной безнадежно умных читателей – и поэтому Vintage недавно перепаковал несколько ее книг в привлекательные коллажные обложки и снабдил их понятными широкому читателю блербами, вроде «Незабываемое чтение… Лучший подарок для любимого человека» и «Смешное, умное, захватывающее и совершенно восхитительное чтение». Иными словами, случилось то, о чем мечтают многие авторы нестандартной прозы: с такой вот прозой случился совершенно мейнстримный, широкий пиар.

Но, увидев эти блербы, Уинтерсон пробила крышу, разразившись твитом с фотографией своих же книжек, которые она с возмущением сжигает. В подписи к фото она написала примерно следующее: «Уютные домашние блербики на моих книгах просто невыносимы. Получилось какое-то дно баппской прозы (wimmins fiction)».

С одной стороны, блербы на книгах Уинтерсон, действительно, мало сочетаются с ее прозой: персонажи в ее книгах часто находятся вне традиционной парадигмы, она растворяет гендер, условности, сам подход к восприятию мира в ироническом, очень неожиданном и очень каком-то зазеркальном тексте. С другой стороны, знаете, ее книги и вправду хороший подарок, в особенности Why Be Happy When You Could Be Normal?, и она вправду пишет совершенно смешно и восхитительно. Поэтому, конечно, тут очень жаль, что Уинтерсон, как и многие, впрочем, талантливые авторы не практикует медиа-стратегию Донны Тартт, когда ты пишешь книги и молчишь по всем остальным вопросам. Ее твит – который, конечно, уже успели представить как непредсказуемую нативочку – это, конечно, совершенно противоречащее всему, что делает Уинтерсон, высказывание, грабли, на зубцы которых она жмет, как на педаль велика. Потому что когда феминистка, открытая квир-персона, человек, всем своим творчеством, отстаивающий право на инаковость, нестереотипность и нетрадиционность вдруг позволяет себе высказывания вроде «баппская проза», она одним движением добавляет очков тем самым традиционным издателям, которые все написанное женщинами упаковывают в розоватый и легковесный отдельный жанр, отказывая ему в самостоятельности и глубине.

Сегодня день рождения у Кати Баевой, человека из моей личной масонской книжной ложечки. С Катей мы познакомились еще в ЖЖ – во многом потому, что у нее в описании журнала под ником стояло Dorothy Wellwood, а все любители Байетт должны как-то объединяться и объединять в этой любви других. Катя прекрасный вдумчивый читатель книжек и смотритель балета, и обо всем этом она еще не менее прекрасно пишет. С днем рождения, дорогая Катечка, как замечательно, что ты есть.

t.me/mrdarcyandballs